Мне казалось, когда я дописывала свои строки после перенесенных тяжелых заболеваний, что моя жизнь на исходе и что мне не придется уже больше описывать свои переживания, но в настоящее время назрели такие события в связи с Великой Отечественной войной и так много необычных личных переживаний, то очень тревожных, то необычайно радостных, заставляющих сильно биться мое уже немолодое сердце, что я не могу не писать. В связи с гибелью после операции 2 (а раньше и 3-й у доктора Б-а) моих собак, так длительно подготовляемых к изучению механизма действия симпатомиметина, была сильно удручена и, как писала, я заболела. За 30 лет моей научно-исследовательской деятельности это была лишь первая такая неудача, и я из-за крушения надежд разрешить эту научную проблему механизма действия этого вещества не выдержала и заболела. (Лишнее подтверждение моих многочисленных исследований насчет значения психических травм в происхождении различных болезненных состояний в организме.) После того как по ошибке мою погибшую, заведомо раковую собаку, вместо того чтобы нести на вскрытие, бросили в кочегарку, я вторично заболела. На этот раз я заболела тяжелой ангиной, при бактериологическом исследовании найден был злостный гемолитический стрептококк и дифтерийные палочки. Это мое заболевание совпало с павловской сессией совместно устраиваемое Академией наук и ВИЭМом в память пятилетия со дня кончины Ивана Петровича. Мне было очень досадно, что из-за болезни я не могла присутствовать на этой сессии, так как я приготовила обзорный доклад моих работ, произведенных уже большею частью без Ивана Петровича, по патологии высшей нервной деятельности животных (имеющий большое отношение к людям), но милый, благожелательный шеф наш, как всегда готовый идти всем навстречу, – Л.А. Орбели устроил так, что доклад мой был прочитан его заместителем по кафедре Военно-медицинской академии профессором А.В. Лебединским, который за свое красноречие был прозван златоустом. Благодаря важному большому фактическому материалу и, видимо, благодаря талантливой передаче его, доклад, как говорят, прошел успешно. Чтобы утешить меня, прикованную к постели, и на этот раз, как обычно, шеф проявил ко мне свое внимание и доброту. Видимо, из желания доставить мне удовольствие в память Ивана Петровича, с которым я тесно была связана так много лет, он от своего имени и имени президиума с сессии прислал мне следующую телеграмму: «Заслушав Ваш прекрасный доклад, участники 9-го совещания искренне сожалеют о том, что Вас нет по болезни в их рядах, и шлют наилучшие пожелания лучшему другу и достойнейшему сотруднику Ивана Петровича, с надеждой на скорое выздоровление. Президиум и Орбели».

Несколько дней сессия продолжалась в Москве, куда я дала второй, уже другого содержания, доклад, который также прошел успешно, так как его прочел другой сотрудник А.А. Д–в, человек, понимающий и обладающий прекрасной дикцией. Из Москвы никакого привета я не получила, но зато с родины Ивана Петровича Рязани, куда также помешала ехать мне болезнь, я получила телеграмму следующего содержания: «Шлем низкий поклон и сердечный привет с родины Ивана Петровича, жалеем, что болезнь помешала Вам быть с нами». Орбели, Л. Федоров, Вацуро.

Инициатива как и раньше, как я узнала потом, опять-таки исходила от Л.А. Орбели. Меня глубоко удивляет, как этот человек, буквально не имеющий минуты отдыха, по горло погруженный в дела, не забывал доставить мне приятное. Ввиду такого его отношения я, оставшись без Ивана Петровича, который всю жизнь с особенной трогательной заботливостью ко мне относился, уже не чувствовала такого полного одиночества, и всегда рада была своими работами доставить ему удовольствие. Вторая телеграмма, присланная мне с родины Ивана Петровича (опять-таки при участии Л.А. Орбели), была тоже мне приятна и показала, что после смерти Ивана Петровича, как предполагали многие, отношение ко мне окружающих резко изменится, но этого не произошло, видимо, от того, что ни тематика моих работ, ни темп работы после смерти Ивана Петровича не изменились.

«Собрание общества врачей, – гласит телеграмма, – совместно с медицинской общественностью города Рязани участием Академика Орбели постановило послать Вам ближайшей сотруднице любимого земляка великого ученого Ивана Петровича искренний привет и пожелания долголетней, плодотворной работы. Облздравотдел. Демидов. Медицинское Общество – Синегубкин».

Возвращаюсь снова к себе. Болезнь моя прошла, благодаря обычной быстрой распорядительности Л.Н. Федорова. Моментально, по Безредко, мне была впрыснута противодифтерийная сыворотка, но сульфидин, принятый в большом количестве (20,0), так как имелось еще и воспаление легких, всякий раз вызывая резкое падение температуры с сильными потами, очень ослабил меня и способствовал развитию гемолитической анемии со значительным уменьшением красных кровяных шариков и гемоглобина. Но все-таки я вскоре встала и еще слабая отправилась в лабораторию и принялась за свою любимую работу.

Спустя некоторое время произошел новый инцидент, нарушивший установившееся было у меня физическое и нервное равновесие. Надо сказать, что меня вообще мало, чем можно запугать. Я не боюсь собак даже самых злых, самых агрессивных, от которых все со страхом разбегаются вплоть до служителя, водившего их. С некоторыми из них мне удавалось даже завязывать большую дружбу. Как выражался Иван Петрович, у меня к ним был умелый подход. Я всегда вначале задабривала их лаской, подкармливанием колбаской, и когда видела, что злые огоньки в глазах у собак при виде меня исчезают и они дружелюбно виляют мне хвостиками, я внезапно, смело и властно раскрывала им руками пасть и вертела в ней сжатой в кулак рукой, очевидно, как считал Иван Петрович, властность моя импонировала животным и самые злые из них по отношению ко мне становились самыми кроткими, ласковыми, слушались малейшего моего окрика. Одна из таких собак, описана мною с Иваном Петровичем в совместной работе в 1914 году и посвящена К.А. Тимирязеву. Когда, спустя некоторое время, я заболела сыпным тифом, эту собаку пришлось усыпить, так как никто, кроме меня, из-за ее агрессивности работать с ней не мог. Ввиду моей способности укрощать злых собак Иван Петрович всегда звал меня укротительницей. Поэтому, когда ко мне для работы попал молодой боксер «Томбуш», сильный нервный тип также очень сильный физически и страшный по виду, я и с ним применила ту же методику укрощения и скоро и этого свирепого пса удалось укротить и сделать его совсем ручным; ко всем окружающим он стал относиться дружелюбно, а ко мне питал необычайную привязанность и нежность. Во время опытов буквально глаз с меня не сводил. Эта собака неоднократно описана мною в работах, не было сложных задач, которых бы она не преодолела без всякого труда – необычайно сильный нервный тип (совершенный тип, как назвал его Иван Петрович Павлов). Но установить такое же дружелюбное отношение его к собакам мне, несмотря на все старание, не удалось. При каждой возможности он набрасывался на них, хватал мертвой хваткой и душил, так что эту собаку приходилось ставить вдали от других и водить одну. Благодаря тому, что бывали случаи, когда «Томбуш» срывался с цепи и, яростно набрасываясь на собак, душил их, я неоднократно напоминала, кому следует, чтобы вся привязь собаки была такова, чтобы предотвратить могущее случиться несчастие с ценными собаками. Но, как говорит русская пословица, «гром не грянет, мужик не перекрестится»: предохранительные меры были приняты только после того как эта собака, сорвавшись с цепи, бросилась на большую собаку, принадлежащую одному из сотрудников Орбели, работающему также по методу условных рефлексов. Борьба, по-видимому, была настолько устрашающая, что растерявшийся и перепуганный сотрудник вместе с двумя другими, не будучи в состоянии с ним справиться своими средствами, протащили не на жизнь, а на смерть борющихся собак через порядочное пространство по комнате и, раскрыв в коридоре дверь в мою комнату, втолкнули дерущихся собак ко мне, надеясь, что я смогу их разнять. Увидев, что чужая большая собака схватила моего «Томбуша» за щеку, где находилась слюнная фистула (выведен наружу слюнной проток), я из боязни ее повреждения бросилась на пол к дерущимся собакам, катающимся по полу, чтобы разжать пасть собаке. Для этого потребовалось и большое физическое напряжение, помимо страха за собаку. Благополучно разжав руками пасть вцепившейся собаки я бросилась к «Томбушу», стараясь освободить горло чужой собаки от его мертвой хватки, это тоже удалось после значительного физического напряжения, после чего мой «Томбуш» схватил чужую собаку за ногу.

С самого начала борьбы я все время кричала окружающим, чтобы мне дали воды, лучшее средство разнять собак, но никто, даже врач, находящийся со мной в комнате, до того растерялась, что не дала требуемой воды, которая находилась совсем вблизи собак, то ли она очень растерялась, то ли боялась подойти к собакам. И только после того как вода была принесена из отдаленного места, удалось окончательно разнять собак и удалить чужую собаку из моей комнаты. Напряжение было настолько сильное, что по окончании борьбы я буквально упала на близстоящий диван. Сердце дало себя знать, в особенности после только что перенесенной ангины, и я почувствовала себя нехорошо. Через 3 дня после этого происшествия другая злая собака, сорвавшись с цепи, искусала водителя собак, так что пришлось его даже в больницу отправить. И только после этого были приняты меры против этих нежелательных инцидентов. Это, да еще присоединившаяся к этому горечь от совершенно необоснованного злого выпада человека, к которому я в высшей степени была душевно расположена и поэтому особенно болезненно переживала, так на меня подействовали, что я вторично заболела ангиной, которой раньше никогда в жизни не болела. Меня все это очень огорчало.

Приближалось каникулярное время, но воспользоваться отдыхом нам никому не пришлось, так как это был конец июня 1941 года и назревали чрезвычайные мировые события – вторжение в мирный СССР потерявшего всякий человеческий облик преступного бандита Гитлера. Помню, какое сильное впечатление произвела на меня речь И.В. Сталина, его обращение: «К Вам обращаюсь я, друзья мои», – да, мы все вместе с ним желаем счастье и расцвета своей родине и все мы, действительно, его друзья. В его речи чувствовалось, какие тяжелые испытания несет нам навязанная аморальным Гитлером война, сколько придется пережить многострадальному нашему народу. Но несмотря на осознанную предстоящую тяжесть, тайная надежда окрыляла меня. Я слепо, непрестанно верила в нашу победу, в особенности после того как Председателем Президиумом Верховного Совета, Наркомом обороны и Председателем военного комитета обороны был назначен И.В. Сталин, то есть когда вся судьба нашего обширного Союза отдана была в его руки, и он явился главнокомандующим всех армий, объединяя всех и распоряжаясь всем.*

Ввиду опасности города в связи с постоянными воздушными бомбардировками и артиллерийским обстрелом, Ленинградскому отделу Академии наук, где я в это время работала, было предложено эвакуироваться наряду с другими учреждениями. Я в это время, еще не вполне оправившись от болезни, находилась в постели. Мне не хотелось покидать Ленинград, где я жила в продолжение 55 лет, где находится могила Ивана Петровича. Кроме того, мне не хотелось бросать не оконченной очень большую работу, которой я посвятила почти 15 лет своей научно-исследовательской деятельности (вначале с Иваном Петровичем и потом с Л.А. Орбели). Мне не хотелось бросать эту работу, которая теперь составляет мою сущность, от успехов которой зависит вся радость и утеха теперешней моей жизни на склоне лет. (А как бы радовался Иван Петрович, видя данные, получаемые нами). Я не верила в возможность такой же плодотворной работы, именно моей, в другом месте, куда нас предполагали эвакуировать, да еще в такое тревожное время, где благодаря военной обстановке конечно, нельзя создать прежних обычных условий, в каких находились в течение многих лет мои подопытные собаки. Уезжать еще и потому не хотелось, что, находясь вдали от центра военных действий, мысленно все время будешь переноситься в мой любимый родной Ленинград, где я прожила такую полную захватывающих интересов жизнь. Да и характер моей работы требовал ее продолжения на тех же местах с животными, у которых я в течение многих лет я вызывала разные патологические состояния и которых взять с собой, как мне думалось, не представляется возможным (их много, больше 20). Но когда, мой любимый глубокоуважаемый шеф Л.А. Орбели прислал своего секретаря, очень любимую всеми нами (за ее доброту и благожелательное отношение к нуждам всех сотрудников) Г.П. Ц–ву, умолять меня ехать вместе со всей лабораторией Л.А. Орбели в Томск, и которая сообщила, что Академии наук дают 200 вагонов и что 2 вагона для собак, куда можно будет перевести всех моих рабочих собак, то при этих условиях я согласилась ехать со всем Институтом. Срок, данный для эвакуации, был небольшой, всего несколько дней, поэтому я тотчас же стала готовиться в дальнюю дорогу. Собрав все необходимые для дороги вещи, я раздала всем своим остающимся родным и знакомым почти все, имеющиеся у меня продовольственные запасы, как-то: домашнее варенье, сушеные и маринованные грибы и много фруктовых, овощных и других консервов и купила необходимые для дороги печенье, сухари, шоколад, икру и масло.

Но поездка в назначенный срок не состоялась по непредвиденны: обстоятельствам военного времени, все время откладывалась и в конце концов выяснилось, что всей Академии наук для эвакуации дают всего только 30 вагонов, так что конечно, думать о возможности вывести опытных животных было нельзя. Тогда какой смысл мне был уезжать из Ленинграда? Оставаясь здесь, я могла рассчитывать закончить свою работу, мою теперешнюю цель жизни, тогда я со спокойной совестью могла себе сказать, что завет Ивана Петровича мною исполнен, кое-что я внесла и в сокровищницу науки моей родины и теперь я могу спокойно умереть. Но к своему удивлению я не чувствую своих лет, не чувствую старости. Иван Петрович, по его словам, только с 65 лет начал немного уставать, я же и сейчас полна сил и желания работать. Война, военные действия различным образом отразились на поведении сотрудников Л.А. Орбели. В начале войны большинство из них находились в большой панике. Одни боялись прихода немцев, другие не выдерживали бомбежки и артиллерийского обстрела, третьи боялись голода. Лично я ничего не боялась. Я слишком верила в мощь нашей Красной Армии с ее военно-морским и воздушным флотом, я верила в наш народ герой-богатырь (сколько примеров беспримерного геройства мы могли знать из сообщения Совинформбюро.) Воздушной бомбардировки и артиллерийского обстрела я почему-то не особенно боялась, хотя правда, когда вблизи на глазах разрывалась бомба или снаряд или над головой над домом как горох сыпались снаряды из зениток (на наш дом было сброшено 80 зажигательных бомб), по временам становилось жутко, но не в такой мере, как это приходилось наблюдать у других (по-видимому, более слабых нервных систем).

Во время стрельбы или бомбежки я могла спокойно спать, читать какой-нибудь роман, газеты, работать в лаборатории, но сосредоточиться на писании работ я не могла. Во время воздушной тревоги, бомбежки и артиллерийского обстрела я работала с собаками, которые очень реагировали на эти военные действия, и некоторые из них уже при звуке сирены поднимали сильный вой, метались по станку, бросались в сторону, стараясь убежать со станка, в особенности такое невротическое состояние наблюдалось у них после взрыва бомбы в самом здании лаборатории и во дворе – вблизи собачника. Одна из них, возбудимая в высшей степени, агрессивная, очень злая, самая злая из всех лабораторных собак, наводящая на всех страх, при звуке сирены или стрельбе становилась на задние лапы на станке, клала передние лапы мне на плечи и прятала голову за мою шею. Получены были в высшей степени интересные данные. У разных типов в результате таких необычных переживаний, связанных с военными действиями, и длительных эмоций страха развились неврозы – различные, в зависимости от разных нервных типов животных. Восемь выстрелов, специально нами произведенных (с небольшими промежутками) из ружья, совсем вблизи от собак, такого сильного действия, как сирены, бомбежки и орудийный обстрел на собак не производили. Благодаря тому, что я работала во время тревоги, сильного артиллерийского обстрела, даже воздушной бомбардировки, производимой в непосредственной близости от места моей рабочей комнаты (в которой, кстати сказать, вылетели стекла из окон и в стены вклинились 3 довольно значительных осколка от снаряда), мною был получен целый ряд очень интересных результатов, из которых видно, как постепенно закаляется нервная система сильных животных в условиях военной обстановки – военных действий. Эта работа была мне глубоко интересна с ее особенностями у разных типов кастратов, что, несмотря на то, что как всегда благожелательный, заботливый и внимательный ко мне по-прежнему Л.А. Орбели предложил мне вместе со старыми академиками, его женой, внуком и его заместительницей ехать в Боровое, прекрасный курорт-санаторий в Сибири, жить там и отдыхать, ехать в хороших условиях, – я на это не согласилась. Не согласилась и лететь с ним на самолете в Москву и Казань, куда эвакуировалась Московская Академия наук. Не поехала я по вышеизложенному и потому еще, что не боюсь и не ожидаю прихода немцев, хочу закончить работу, и еще потому, что в условиях общей эвакуации я бы долго не выдержала. Я в течение многих лет привыкла к известным жизненным удобствам, известному режиму. 18-часовой труд, бессонницу, холод и даже до некоторой степени голод я могу перенести, но жить в духоте, в 2 метрах, да еще в компании, без обычных бытовых удобств я не могу. В душной атмосфере я совсем не в состоянии существовать, в этих условиях у меня почти постоянно появляется страшная мигрень, иногда с рвотой, каковой я вообще не страдаю в обычных условиях в атмосфере свежего воздуха (у меня в спальне балконная дверь никогда на зиму не закупоривается). Кроме того, я очень боюсь насекомых. Я знаю, что и для себя, и для других я была бы в тягость.

Правда, длительное отсутствие продуктов, к которым я привыкла (хлеба с детства не ем) дает себя знать; куда девалась моя довольно обширная жировая подкожная клетчатка, правда, так легче, но все-таки худеть можно до известного предела, в дальнейшем с общей слабостью проявляется и сердечная. Но все это пока меня мало трогает, все это пустяки перед ожиданием полной победы над злейшим врагом; в эту скорую победу я так твердо безгранично верю. Как бы поздно не ложилась спать, всегда вскакиваешь в 6 часов утра и бежишь в теперь совершенно не отапливаемую комнату, где помещается радиоприемник, и слушаешь передачу по радио о наших военных действиях и в 6 часов, и в 7 часов, и в 7 часов 45 минут. Какой неописуемый восторг переживаешь, когда слышишь о наших крупных победах особенно в последнее время – взятие Ростова-на-Дону, Тихвина и вчера 13.XII разгром захватчиков под Москвой. В эти минуты так хочется жить, хочется знать судьбу нашей могучей родины. Как высоко она поднялась в глазах всего мира благодаря честной, миролюбивой, правдивой политике нашего Правительства. Как еще ярче будет сиять над нашей родной Москвой, светя всему миру, наша красная советская звезда. Как я счастлива за нашего труженика, любимого Сталина, который руководит всем и держит в своих могучих стальных руках как судьбу родины так отчасти и судьбу мира. Еще в самом начале войны, когда благодаря внезапности нападения и успешному передвижению коварного врага, у многих создалось паническое настроение, я, твердо веря в победу, взяла на себя миссию всюду, где существует страх и уныние сеять уверенность в благополучном исходе для нас войны и в неизбежном поражении немцев: «Конечно, они сюда, в Ленинград, не придут», – говорила я с полным убеждением в этом, и, когда мне на это возражали: «Да помилуйте, чего Вы еще хотите, все забрали, заберут Ленинград и Москву», – я на это отвечала, что забрали, то назад и отдадут, но Москвы и Ленинграда им не видать, надо верить в наш народ, в нашу военную мощь и в нашего Сталина. Многих я действительно избавила от паники, но были такие, как, например, жена старого сотрудника Ивана Петровича А.И.Р., которая до безумия боялась всех военных действий и всеми силами стремилась уехать из Ленинграда. Такие слабые натуры, как она, конечно, должны были покинуть Ленинград, иначе бы их нервная система не выдержала, и они могли получить тяжелый невроз, и даже психоз. Одна из моих сотрудниц по окончании Университета стала работать со мной на мою тему в Колтушах. Для выполнения большой сложной задачи она в течение полугода только занималась определением нервных типов подопытных животных. Пока еще в этой подготовительной работе она ничем себя не могла проявить.

В связи же с эвакуацией некоторых сотрудников наших лабораторий она тоже решила ехать даже, несмотря на то, что я, ее руководительница в новой для нее области работы, оставалась в Ленинграде. На мой вопрос, зачем она, собственно, едет, раз работы там для нее не будет, она мне ответила, что боится оставаться здесь из-за прихода немцев и хочет увезти с собой свою мать. У нее два брата на фронте, здесь же находятся две сестры, которые служат. На мое замечание, что я бы на ее месте не поехала, а постаралась бы быть здесь полезной, так как она не представляет собой научную или необходимую ценность, которую, во что бы то ни стало, требовалось сохранить, как это делают со многими опытными научными руководителями. На это она мне ответила, что здесь, вообще, опасно оставаться, немцы каждую минуту могут занять Ленинград, как заняли уже Донбасс, Украину с Киевом и если сейчас не ехать, то будет уже поздно. «Так значит Вы уверены, что они придут сюда, значит, Вы не верите в силу нашей Красной Армии, не верите в нашего могучего Сталина, который, будьте спокойны, никогда не допустит до этого; ну, что ж, при такой вере в нашу силу, при таком настроении поезжайте, я не хочу Вас задерживать, не хочу уговаривать остаться в Ленинграде. Я так лично твердо и непреклонно верю в благоприятный исход, и по-прежнему буду работать в лаборатории, присоединив к моим темам и новую оборонную в связи с воздушными тревогами, бомбардировками и артиллерийским обстрелом: «А Вы меня по возвращении возьмете опять к себе работать?» – спросила она. – «Нет, с горячностью возразила я. Вас я не возьму. Вы ненужный для эвакуации человек и молодой (30 лет), можете быть здесь полезной, тем не менее, бежите спасать свою шкуру. У Вас, вышедшей из гущи народной, я вижу полное отсутствие патриотизма, гражданского мужества, веры в нашу победу, в нашу силу и мощь. Нет, такой я помощницы себе не хочу. Вот другая моя помощница, известная Вам А.К. Воскресенская, та иначе решила, она со мной остается, и будет продолжать начатую 3 года назад работу, которая обещает дать важные результаты (как теоретические, так и практические), судя по теперешнему положению дела». После этого разговора с П.Г. Ивановой мы все-таки порешили, что она поедет, раз так стремится к этому, но расстались мы с ней довольно холодно. Через день я получаю от нее горячее письмо с большой благодарностью, что я рассеяла ее упадочное настроение, подняла веру в нашу мощь, убедила ее в нашей победе. Все это ее упадочное настроение, как это выяснилось из последующего разговора, создалось от того панического настроения, которым были объяты в Колтушах многие сотрудники (конечно, не все, было и исключение) и это их настроение передалось ей. Мой разговор навел ее на мысль принять участие в обороне нашей страны, для чего она решила поступить на завод (оказалось, что она была квалифицированным токарем по металлу). Меня крайне обрадовало это ее решение, и я с радостью, приветствовала ее и сказала: «Теперь-то уже наверно после нашей победы возьму Вас к себе работать». И теперь, при всякой встрече с ней я ее всячески ободряю и хвалю, так как работать ей приходится в трудных условиях, помещения не отапливаются, руки стынут от холодного металла, но я ей в утешение и ободрение привожу в пример себя. Ей-то хорошо, совсем близко ходить, минут 10 не больше от дома, а мне-то в 67 лет, да еще к тому совершенно непривычной к ходьбе, приходится тоже многим поступиться, и пешком во всякую погоду, темноту и гололедицу, ходить почти с Каменного острова – с конца Кировского проспекта – на Васильевский остров в Академию наук, зачастую по дороге из-за тревоги, попадая в сырые холодные бомбоубежища. Хотя трамваи тогда еще и ходили, но я не могла ими уже пользоваться, настолько они были переполнены (множество беженцев), места брались с боя, и меня недавно с двумя соседями, один был молодой военный, одна боевая особа сбросила с передней площадки вагона на улицу. К счастью, я не очень ушиблась, а мои соседи порядочно-таки пострадали.

Представьте себе, я, которая в течение всей своей взрослой сознательной жизни из-за занятости, недостатка времени, все время ездила или на извозчиках, или на машинах, а последние 20 лет почти совсем не приходилось ходить пешком, я теперь должна идти пешком, во всякую погоду, в темноте, в гололедицу, а я все это делаю, хотя это для меня и самое трудное, зная, что все скоро кончится, наступят светлые дни, а Вы, молодая, жалуетесь на холод, неудобства, недостаток питания – это для меня второстепенное, хотя я уже почти пуд потеряла в весе. Вся дорога туда и обратно занимает у меня больше 3 часов, но не знаю почему, несмотря на всю испытываемую трудность, настроение у меня не падает и я, как мне кажется, даже не устаю, только сильно худею. В помещении, где я работала; тоже было 4–7° Ц[ельсия]. Так как ввиду того, что мне мои данные приходилось каждые 5 минут зарисовывать, я не могла сидеть в рукавичках и простудилась, заболев острым суставным ревматизмом. Хотели мне поставить буржуйку, но в помещении не оказалось дымохода. Скоро, как и всюду, отопление (трубы) полопалось, вода замерзла, электричество погасло, работать уже совершенно не представлялось возможным, и я, сидя дома в кухне (в комнатах тоже отопления нет), сижу, когда только представляется возможность, и оформляю полученные результаты моих экспериментальных данных. Их много, и надо писать за много лет, за прежние года и за самое последнее время. Данные, полученные мной, очень интересны и важны и только жаль, что нет моего Ивана Петровича, который как никто бы радовался полученными мной результатами. Интересная, увлекающая меня работа и радостные вести с фронта поднимают настроение и я, несмотря на голодовку (с 1.I по 15.I я не обедала, питалась кофе и томатным пюре), настроение у меня бодрое и по временам даже радостное. Скоро, скоро все невзгоды наши кончатся и по контрасту с теперешней, мы еще больше будем ценить и наслаждаться нашей предстоящей жизнью. Как ликовала я 13.XII, слушая по радио передачу из Москвы о разгроме гитлеровской армии на подступах к Москве. Как я радовалась за нашу Красную Армию и за нашего могучего разумного главнокомандующего, который мало говорит, но много делает и думает. С нетерпением жду, когда сообщат о таком же успехе и на Ленинградском фронте, так это и будет, я в это твердо верю! Меня все в доме из-за того, что я не уехала из Ленинграда, видя мою неустрашимость при артиллерийских обстрелах и воздушных бомбардировках (работаю во время тревоги), считают героиней. В этом я не вижу никакого героизма, все это зависит от силы и склада нервной системы. А вот я, лично, считаю со своей стороны подвигом это вышеописанное пешее хождение, да еще при том с суставной мышью в коленном суставе. Возможность этого пешего хождения для меня самой было большой неожиданностью. Я была уверена, что не в состоянии буду пройти и одного конца, а оказалось, что и два могла преодолевать.

Осадное положение отразилось и на подопытных животных. Мне за неимением возможности прокормить всех моих рабочих собак (в ущерб другим) часть пришлось усыпить, так как мне было обещано, что оставшиеся будут питаться нормально, как и раньше. Но, несмотря на обещание, их кормили недостаточно, так что мне приходилось делиться с моими экспериментальными животными своим пайком. Хлеб я целиком им отдавала, а также отчасти вареную картошку. Но когда из-за моей простуды, собаки остались без моего добавочного пайка, погибла (как показало вскрытие) от сильного истощения одна из самых ценных моих собак «Томбуш», – многократно фигурирующая в моих работах (да к тому же еще и обмороженный). Гибель этой ценной для меня собаки, с которой я работала 10 лет, привела меня в состояние болезненного уныния и я на время забыла о своей миссии, поддерживающей и укрепляющей веру у слабых, отчаивающихся людей, веру в скорую победу, в прекращение блокады. Между тем как голод уже порядочно дает себя знать (хлеба, как уже было сказано, я не ем, а других продуктов не получаем. От сои меня тошнит). Еще я должна быть благодарна своему шефу, что по его распоряжению его заместитель по административной части Института Б-в по временам снабжал меня курочкой и картошкой с морковью (за что я ему, конечно, бесконечно благодарна). Все-таки за этот голодный период я получила 6 курочек. И если бы я была не я, я, может быть, и в состоянии бы был до некоторой степени удержать свой вес, который теперь катастрофически падает, и я чувствую, что вскоре уже совсем не смогу ходить пешком, даже на близкое расстояние. Мне не повезло в том отношении, что мои продуктовые карточки, выданные в октябре, у меня в первый же день исчезли из дома, выданные же в ноябре, по словам швейцарихи, которая получала мне продукты, у нее вытащили. За декабрь же, кроме небольшого количества масла, ничего не получила, все талоны остались целы, так как в столовую, в Дом ученых, ходить далеко, да и не приходится терять времени, надо пользоваться дневным светом, так как по вечерам электричества нет и работать, не представляется возможным. Все остаточные продукты, которые у меня имелись на лицо, мне пришлось отдать, так как я не могла видеть, как у меня на глазах таяли дети швейцарихи, которая мне теперь прислуживает. Но и кроме детей швейцарихи имелись и другие нуждающиеся в питании как посторонние, так и родные, которым, во что бы то ни стало требовалась скорая помощь и которые с такой жадностью набрасываются на хлеб, который я им целиком отдаю. Тяжело видеть, как масса людей погибает от голода, до которого довел наших ленинградцев всеми справедливо проклинаемый людоед Гитлер. Особенно тяжело я переживала смерть моего двоюродного брата, еще молодого (47 лет), очень способного, талантливого профессора, который после ряда дней недоедания (я об этом не знала) имел возможность сразу получить большое количество хлеба, на который он жадно набросился и съел много, эта неумеренность после недоедания послужила причиной его смерти.

Я все-таки твердо верю, что блокада скоро прекратится, и мы будем иметь возможность получать продукты в достаточном количестве для удовлетворения своих необходимых потребностей. Хочется дожить до этого радостного дня, когда все будут сыты, следовательно, по контрасту с теперешним довольны и счастливы, и прекратится ужасная смертность от голода; но все-таки, несмотря на испытываемую по временам голодовку, я нисколько не жалею, что не оставила Ленинград. За это время я успела выполнить работу, которую хочется, пока есть силы, оформить, как и ряд других (8), чтобы ценный материал, добытый усидчивым трудом, не пропал даром.

И.Ф. Безпалов, снабжавший меня продовольствием, хотя и не всегда регулярно (было 2 раза – 1 месяц и 3 недели, – когда я ничего не получала), уговаривал меня уехать из Ленинграда в Колтуши, обещая мне достаточное питание, но я не сдалась на его уговоры, так как перемена обстановки в корне меняла мою многолетнюю работу, а кроме того, там не было ни тревог, ни воздушных бомбардировок, ни орудийных обстрелов из крупнокалиберных орудий, необходимых мне для моих оборонных работ. Из военного госпиталя, близко расположенного к месту моей работы, также за мной приезжал мой сотрудник профессор А.О. Долин с заведующим госпиталем, приглашая терапевтом-консультантом, обещая квартиру и питание. Но сейчас из-за нарастающей слабости я, конечно, не в состоянии буду (как я раньше думала) совмещать обе работы, тем более что мне сейчас, не вставая, надо писать и писать, чтобы успеть все оформить.

Много радостных хороших вестей с фронта имелось за последнее время, но сейчас в январе вот уже скоро 3 недели, как нет никакой передачи по радио (в нашем районе), нет и газеты, которую, ежедневно получая, жадно проглатывала. Сейчас по большей части остаемся в полном неведении насчет наших военных действий, а это так тяжело! 1-го и 8-го января мы пережили тяжелый артиллерийский обстрел из дальнобойных орудий нашего района. 1-го января снаряды рвались рядом с нашим домом в саду Дзержинского, а 8-го снаряд попал в кочегарку нашего дома. Дом при этом буквально качался и я, шатаясь, прошла в соседнюю комнату за вероналом, чтобы в случае тяжелого ранения умереть, не страдая. 17-го и 18-го то же был продолжительный обстрел, но не нашего района, поэтому было не жутко и я легла спать и спала крепко.

Надежда на скорую победу все-таки меня очень поддерживает и служит большим стимулом для хорошего настроения. Как только возникла опасность окружения немцами Ленинграда, многие из сотрудников всех лабораторий Л.А. Орбели (кроме Военно-медицинской) до того растерялись, впали в паническое состояние, что перестали жить рассудочной жизнью, а только эмоциональной, управлялись уже не корой, а подкоркой, проявляя свою деятельность главным образом эмоциями. Сильное торможение коры, вызванное воздушными бомбардировками и страхом прихода немцев и голодовкой, способствовало у некоторых сотрудников проявлению самых грубых низменных инстинктов. К сожалению, некоторые из них нашего авангарда коммунистов в это время вели себя неподобающим образом. Здесь-то впервые и обнаружилась истинная сущность их, до того замаскированная громкими и красивыми фразами. Стремясь к эвакуации и в ожидании ее, многие в этот острый исторический момент не только не проявляли никакой активности, слоняясь в течение 3–4 месяцев из угла в угол, думая только о том, чтобы как можно больше получить еды (которая тогда еще выдавалась неограниченно), не только сами не работали и ничего не делали для обороны страны, но очень мешали работать другим беспрестанным хождением, громким разговором, не закрыванием дверей и т.д. Иногда по 10 раз в течение опытного дня приходилось выскакивать в коридор и закрывать за ними дверь (мешал работать собачий лай) или просить прекратить разговор и соблюдать тишину. Пробуя неоднократно говорить и просить каждого нарушителя сохранять порядок и не получив положительных результатов, в один прекрасный день, воспользовавшись обеденным перерывом, около буфетчицы, где обычно можно было всех встретить, я, возмущенная их поведением и возбужденная, обратилась ко всем с просьбой, чтобы хотя бы из уважения к памяти Ивана Петровича, который так щепетильно относился к работе по условным рефлексам и требовал полной тишины, и таких разнузданных типов, какими являетесь вы, в настоящее время он бы немедленно выгнал от себя, если бы вы не изменили своего поведения. Для чего были постланы ковры в коридоре – чтобы шаги заглушать, а вы базар устраиваете. Устраивайте свой клуб, где-нибудь подальше от работающих по условным рефлексам, а то все вы забыли – разнуздались до последней степени. У меня шла интересная ответственная работа, при которой требовалась полная тишина, а они мне так мешали! Терпение мое, наконец, лопнуло. Я была по этому очень возбуждена и, не стесняясь ничем, ярко обрисовала их недостойное в настоящее время поведение.

Это общественное порицание, по-видимому, подействовало на них, и они как будто успокоились. Однако в отношении разнузданности они еще больше проявили себя после отъезда Леона Абгаровича, когда уже не было никакого сдерживающего начала. Да, иного поведения в это тяжелое время я ждала от некоторых из нашего авангарда и, к большому сожалению сейчас во многих разочаровалась.

Уже 13.I.1942 года. Не знаю, доживем ли мы до конца месяца. Благодаря тому, что город давал воду не всегда, а на некоторое время, отопление в лаборатории Академии наук полопалось, в камерах холод -5–0°С, электричества тоже нет, поэтому работа по условным рефлексам прекратилась. Помощница моя следит за собаками, смазывает их, работать же с ними не приходится. Дома те же бытовые условия. Домработницу я устроила санитаркой в военный госпиталь, так как кормить ее я уже была не в состоянии, она все почти мои запасы уничтожила, а на моем попечении еще было человек 10 и даже больше, которым мне время от времени приходилось помогать, почему я в настоящее время осталась без всего. В нашем доме из-за недостатка топлива при больших холодах почти все замки в сараях переломали и повытащили дрова, и для того чтобы спасти остатки моих пришлось их перенести домой и за это отдать 1½ кг хлеба, за 2½ кг мне сделали буржуйку, да за то, что мне получают из магазина хлеб, я должна была ежедневно отдавать 100 г, а всего я в день получаю 350 г, то есть в настоящее время я сижу без всего. Обеда я тоже не получаю, так как для того чтобы посылать в Дом ученых за обедом, надо платить продовольствием, которого в настоящее время у меня нет. Со 2.I. я не обедала, пробавлялась черным кофе, который еще есть у меня, да 2 раза удалось купить сахару по 50 руб. за кусок, да 200,0 масла за 200 руб. Из Колтуш я 3 недели уже ничего не получала. По карточкам ничего, кроме соевых конфет и дурандовой муки, от которых меня тошнит, почему я ничего не беру в ожидании чего-нибудь лучшего, оттого все мои талоны остались неиспользованными (так как говорили, что будут по ним давать в январе). Я исхудала и побледнела, чувствую нарастающую слабость. При этом стоят жестокие морозы до минус 32–35°С; но я и сейчас не падаю духом, может быть, как-нибудь переживем, хотя с уверенностью сказать этого нельзя, так как ежедневно погибают от голода и холода до 13 тысяч человек. Некоторые, измученные этими испытаниями, ропщут: «Хоть бы немец пришел или сдали бы город, все равно пропадать». Меня это возмущает. Нет, не все равно, как пропадать. В тысячу раз лучше гибель от голода, холода, снарядов, чем видеть у себя этих потерявших всякое человеческое чувство злодеев. Сердце обливается кровью, когда подумаешь об этом! Конечно, мне бы было значительно спокойнее, если бы я сделалась консультантом в военном госпитале, куда меня приглашали, но в настоящее время я не только работать, но и дойти до госпиталя не в состоянии (пишу я в настоящее время лежа). Ну, будь что будет! Я все-таки верю, что все вскоре закончится, а нет, то уверенная в победе так «умру с улыбкой», как говорит один милый юноша. Писание работ не идет так успешно, как обычно, видно, голодная кровь плохо питает мозг, да времени для него остается немного, так как приниматься за работу представляется возможным не раньше 11 часов, когда температура в комнате дойдет до 5–6°, а кончать в 4½–5 пока не стемнеет, так как вечером писание невозможно из-за недостатка освещения. Может быть, мне на этом придется заканчивать свое писание, а может быть, будем пить за здоровье Сталина (это вернее), и закончу свое повествование торжественным гимном в честь его.