27.II.1943 года, в седьмую годовщину смерти Ивана Петровича, я, как всегда, делала доклад по просьбе директора Ленинградского филиала ВИЭМ на общую тему о дистрофиях.

Так как у меня имеется огромный материал по многим вопросам, а также и по этому вопросу, я сделала доклад на тему «Высшая нервная деятельность животных в условиях недостаточного питания». В этот день конференция была назначена в 2 часа и мой доклад на повестке первым. В этот день утром в 10 часов ко мне заехала сотрудница А.О. Долина – Ш.М. М-р, которая по поручению Долина с женой И.И.С. почти каждую неделю привозили мне часть их обеда (2-го блюда), иногда к этому прибавлялся кусочек сыра или масла или компот – мою пищу. До сих пор они не забывают меня и по-прежнему тепло ко мне относятся. Ш.М. М-р, по поручению Долина, предложила – не хочу ли я ехать на могилу Ивана Петровича на Волково кладбище. Конечно, я с радостью согласилась на это предложение, хотя благодаря этому я не успела проштудировать свой доклад. Машина почему-то запоздала, в ожидании ее, я почти час провела на улице, и они за мной заехали только в двенадцатом часу. Волково кладбище все было занесено снежными сугробами, мы едва добрались до могилы Ивана Петровича, но сама могила была расчищена от снега. На кладбище царила глубокая тишина. Никого, даже птичек не было. По дороге на кладбище мы заехали за венком. Долин каждые последние годы возлагал венок на могилу своего учителя.

Сейчас, в третью годовщину войны, в условиях фронтового города – это было сопряжено с большими трудностями, но, тем не менее, энергичный и инициативный Долин сумел и в это трудное время добиться желанного. Мы возложили на могилу Ивана Петровича огромный, очень хороший венок, из массы живой зелени и искусственных левкоев (любимые цветы Ивана Петровича). Материалом для венка послужили листья моих огромных пальм – кентий, которые я для сохранности отдала в военный госпиталь для раненых, где начальником был Долин. Но, к моему большому сожалению и огорчению (я очень люблю и декоративные цветы) они все погибли при артобстреле госпиталя. Затем комиссар другого госпиталя, где раньше Долин был заведующим медицинской частью, отдал для венка листья своей финиковой пальмы – хвои же достали в Ботаническом саду. Левкои тоже после долгих поисков, с трудом нашли только в одном цветочном магазине. Все это, повторяю, было сопряжено с большими трудностями и хлопотами, но зато это было особенно ценно. Особенно трогательно было, что надпись на лентах к венку, которые также с трудом удалось добыть, делал находившийся на излечении в этом госпитале раненый лейтенант Евсеев, дважды орденоносец, участник боев при прорыве блокады Ленинграда. Надпись, сделанная им с большой любовью, гласила: «Незабвенному учителю, пламенному патриоту». 928-й госпиталь.

С кладбища мне только на минутку пришлось добежать домой, и сразу же отправилась на конференцию.

Кроме меня, докладчиками были профессор А.Г. Молотков, профессор В.Г. Гаршин, профессор Мусаэлян. Дочь Ивана Петровича Вера Ивановна в этот день приезжала из Колтуш за продовольственными карточками, и была в то время и в том здании, где мы делали свои доклады, но она даже не зашла на конференцию, посвященную памяти ее отца. Не знаю почему, быть может, обычное ее больное состояние, а может быть, ей было неприятно в день памяти отца видеть меня, или почему другому – не знаю.

В общем, заседание прошло тепло, достойным образом, хорошо помянули Ивана Петровича.

Я продолжаю писание своих работ, оформление многих важных для патофизиологии высшей нервной деятельности вопросов. Всякий раз, когда кончаю что-нибудь, имеющее существенное значение для развития учения Ивана Петровича, так грустно, так бесконечно грустно делается, что никто и никогда уже так не порадуется, как радовался полученным мною новым научным данным Иван Петрович, как бурно и страстно он всегда реагировал на них. Сейчас я радуюсь, что хоть отчасти могу поделиться своими достижениями в области патологии с сотрудницей Л.А. Орбели В.С. С–ой-М–ой. Врач, серьезный, понимающий рентгенолог, любящая свое дело, очень интересующаяся моими работами. К тому же это милая и очень приятная женщина, проявляющая ко мне необычайную теплоту, при всяком удобном случае навещающая меня и по возможности оказывающая мне услуги. Я бесконечно благодарна ей, что она так согревает меня, теперь совсем одинокую, хотя от посетителей по-прежнему отбоя нет, но посетитель посетителю рознь. Мне нужна ласка, тепло, я к ним привыкла за свою долгую жизнь, а от нее отчасти ваяло этим теплом. Сейчас у меня забота. Я жду, не дождусь нашего любимого шефа Л.А. Орбели, чтобы поговорить с ним, посоветоваться и попросить исполнить мою просьбу. Я уверена, что он это сделает, так как его интересы сходятся с интересами Ивана Петровича и моими. Дело в том, что в последнем письме ко мне давнишний ученик и страстный последователь идей Ивана Петровича психиатр профессор Иванов-Смоленский (получивший недавно Павловскую премию)* пишет мне, между прочим, следующее: «С моей точки зрения, никто в настоящее время не является хранителем и продолжателем духовного наследства Ивана Петровича в такой степени, как Вы. За последние 7 лет это стало, как-то особенно, очевидно. Жаль только, что около Вас нет талантливой и преданной делу молодежи, которой Вы могли бы передать свои знания, свой опыт, свою любовь к учению о высшей нервной деятельности, руководя и воспитывая. После войны этот недочет необходимо исправить, по крайней мере, на мой взгляд».

Он, конечно, прав. Необходимо ту важную отрасль в учении Иван Петрович, которую в течение многих лет я разрабатывала почти одна и достигла в ней порядочных результатов, передать молодежи. Один человек, опытный врач, психиатр, знающая, но очень скромная молодая еще особа, с которой я вела работу с мышами, является наиболее подходящей к этому делу, знающая, страстно любящая его. Е.Ф. М–ва к тому же еще импонирует мне как в высшей степени честный, порядочный, прекрасной души человек, очень тепло и дружески ко мне относящийся. Других же помощников, но только из врачей, мы с Л.А. Орбели, я думаю, сумеем подыскать, и я постараюсь, хотя и на склоне лет, восполнить этот действительный пробел, тем более, что страсть к делу у меня не только не уменьшается, а даже увеличивается, вероятно, в связи с событиями, развертывающимися на наших фронтах. Я максимально хочу быть полезной своей родине. Я жажду вновь окунуться в эту всепоглощающую меня работу на животных и педагогическую деятельность. Сейчас, как никогда, усилились ночные налеты на Ленинград, от 3 до 5 в ночь, а днем артобстрел и сегодня особенно сильный из дальнобойных орудий, несущий за собой много человеческих жертв и разрушений. Может быть, взбесившиеся звери сейчас так неистовствуют, а затем обессиленные героическим сопротивлением наших доблестных бойцов прекратят это варварство. Но, хотя военная обстановка в Ленинграде тогда была не из легких и много тяжелых психических травм выпадало на долю всех нас, у меня все-таки на душе было радостно. Мой любимый шеф обещал мне создать все необходимые условия для подготовки молодых кадров, и я знаю, что он это устроит, так как я не знала никогда, чтобы он не выполнил своего обещания.

Очень мне жаль, пишет мне неоднократно профессор Иванов-Смоленский, что Вы зря сейчас теряете много сил в Ленинграде в процессе адаптации к таким неблагоприятным для работы условиям. Но хотя, действительно, условия, особенно бытовые не только не лучше, чем в прошлом году, а даже хуже (со стен течет), но это меня мало трогает теперь, так как я знаю, что все скоро кончится и снова будет хорошо и даже лучше, чем раньше, по контрасту с настоящим. Эта твердая моя уверенность в грядущем светлом будущем дает мне силу и энергию для оформления имеющегося у меня обширного и важного для дела Ивана Петровича материала, а также по силе и возможности с пользой участвовать в общественной жизни. Время в Ленинграде, зря я ни в каком случае не теряю, а даже наоборот, я максимально напряглась для достижения поставленной перед собой цели.

Давно уже я не имела возможности приняться за изложение своих, но может быть, никому не нужных и не интересных для других переживаний, в настоящее время все более и более радостных. Причиной тому было или недостаток времени вследствие того, что я, не отрываясь, оформляла свои работы или просиживала за диссертациями, давая на них отзывы, или же меня осаждали посетители. Среди них были такие, которые приходили не по делу, а попросту поболтать или поделиться со мной так жадно и горячо воспринимающую всякую радостную весть, касающуюся нашей многострадальной родины, или же полуголодные люди, зная, что всегда уйдут от меня накормленными, да и еще с собой кое-что унесут. Таких особ было несколько, среди них моя дальняя родственница Н.С. М–ва – образованная, умная, в высшей степени уравновешенная, очень добрая, готовая для меня на всякие жертвы только потому, что в трудную для нее минуту жизни я пришла на помощь ей и ее больному мужу. Это, конечно, очень ценно, в особенности теперь, в это небывалое для всех нас трудное время. Я хорошо понимаю ее привязанность, она оценила мою помощь, как я оценила и сейчас с глубокой признательностью и благодарностью отношусь к людям, прежде совершенно для меня чужим. К таким людям по-прежнему относятся С.Х. Мусаэлян и отчасти А.О. Долин, которые и сейчас не оставляют без внимания моих просьб и с большой охотой их удовлетворяют, проявляя по-прежнему самое сердечное ко мне отношение. Не могу без теплого чувства не вспомнить и Л.Ф. Б-ву, библиотекаря Физиологического института Академии наук, которая в течение 2 лет, оказывала мне всевозможные услуги, и до сих пор относится ко мне как к своей матери, стараясь доставить мне удовольствие различными маленькими сюрпризами. Атмосфера сейчас в Физиологическом институте Академии наук спокойная, доброжелательная, уполномоченный Д.Я. Глезер, назначенный вместо ужасного М.Ф. В-ва, очень добрый, сердечный, благожелательный человек. Много радости мне доставляет заведующая спец. частью в ВИЭМе, начальник МПВО В.Т. Е–ва. Обе мы сошлись на одном, обе оптимистки, верим в скорую нашу победу и обе очень любим нашего Сталина. Как только по радио передается приказ нашего замечательного Главнокомандующего, она несется ко мне, и мы вместе переживаем наши победы. Какие это хорошие радостные часы, как они украшают теперешнюю нашу трудовую, но однообразную жизнь! Вдали все время светит маяк, куда наш великий кормчий, преодолевая все необычайные трудности на пути, уверенно и прямо ведет свой корабль к счастливой свободной жизни!

Я уже писала, что в феврале 1943 года отдала последние полученные мною деньги через директора ВИЭМ на танковую колонну и никак не ожидала получить на дом от такого занятого, всецело поглощенного заботами о спасении родины моего любимого Сталина телеграмму, которая пришла на второй день Пасхи и очень меня тронула и порадовала. Так чутки и внимательны ко всем обычно бывают только большие люди. Этот человек, держащий в руках судьбу не только родины, но и Мира, поглощенный выше головы заботами о ней и совершенно не принадлежавший себе, этот большой человек в такие минуты не забыл какого-то научного сотрудника, профессора, каких тысячи, и порадовал своим вниманием и сердечным приветом. На адресе стояло не обычное «Профессору М.К. Петровой», а «Профессору и товарищу М.К. Петровой». Чуткий человек, этим он хотел выразить истинное товарищеское отношение, хотел порадовать меня и действительно порадовал. Я верю и твердо верю, что ему, как и Ивану Петровичу и Л.А. Орбели, последние поняли меня и все долгие годы тепло и сердечно ко мне относились, что таким людям всегда и во всем судьба будет благоприятствовать. Сами честные правдивые люди и верили в мою правдивость. Я верила и верю, что нашему Сталину всегда, будет хорошо, и пока что ему должно быть хорошо. Что может быть выше чувства сознания, что ты являешься источником счастья и радости миллионов людей. Да, он должен быть счастлив сознанием, что он надежда и упование многих людей и сеет вокруг себя радость и счастье. Его слова в книжке «О Великой Отечественной войне Советского Союза» дают новые силы и энергию и пробуждают и укрепляют патриотический дух. Как хочется работать, не покладая рук, во имя окончательной победы над ненавистным врагом! Какой серьезной школой для всего народа явилась эта война, как умственно и политически мы созрели в это время, как жизненно окрепли, сколько новых сил появилось у нас в это время. Какая переоценка ценностей произошла. Как ярко выступили природные инстинкты, заложенные в каждом человеке; сколько скрытой могучей силы, необычайного геройства проявили в это время бойцы всех видов оружия и многие работники тыла. И это действительно так, это не слова. Даже на себе мне пришлось в этом убедиться.

Общий подъем необычайного патриотизма, который пробудил в нас еще своей первой речью тов. Сталин, сделал из невозможного – возможное. Мне пришлось без отдыха, в жаркое летнее время, по просьбе заведующего Горздравотделом тов. Ф.И. М–го провести огромную работу. Он просил написать о всех работах Ивана Петровича и его учеников, главным образом бывших ассистентов, с библиографией за последние 25 лет, а о работах Ивана Петровича, с самого начала его научно-исследовательской деятельности (за 60 с лишним лет). Я буквально с утра до вечера просиживала за этой работой, окруженная кипами книг, исписала огромное количество бумаги, не зная о том, что это нужно было сделать спешно к юбилею и подробностей не требовалось. Я не знала, что в июле исполняется 25 лет существования Горздравотдела. Ф.И. М-ый мне об этом ничего не сказал. В течение 3 недель я с пяти часов утра с 2-часовым перерывом занималась до темноты, до 10 часов вечера, так как электричество у нас уже 3-й год отсутствует.

Устала я от этой работы ужасно, да еще в жаркое время. В результате переутомления появились неврастенические симптомы. Головные боли, бессонница. И все напрасно. Потом оказалось, что все надо было написать в сокращенном виде – и я, не отдохнув, вновь принялась за писание. Кое-как, напрягши последние силы, я одолела и эту работу. По просьбе организаторов устраиваемой в это время научной конференции профессора М.В. Черноруцкого, с которым у нас и после Медицинского института, где на его кафедре я была старшим ассистентом и читала доцентский курс, сохранились теплые отношения, и по просьбе секретаря Конференции В.Е. Д-ва, от которого, кроме самого хорошего отношения к себе, тоже ничего не видела за все это время, я должна была делать доклад на этой Конференции. Несмотря на то, что мне было это очень трудно ввиду моего переутомления, я все-таки согласилась сделать доклад на Конференции врачей Петроградского района в Райкоме по заданию комиссии: «Достижения И.П. Павлова в связи с задачами Советской медицины». Доклад был назначен на 15 часов дня 21 июля. Жара в этот день была ужасная, я, как обычно, пришла во время, тем более что мой доклад на повестке стоял первым, но заседание началось лишь в 16 часов 30 минут, так как лишь только к этому времени врачи освобождались от своих занятий, мне об этом сообщили, но слишком поздно, не застав меня дома. Хотя помещение, в котором происходила конференция, было большое, но народу собралось много, больше 300 человек одних врачей, поэтому, несмотря на открытые окна, мне было нестерпимо душно и жарко (я вообще всегда была особенно чувствительна к жаре и духоте, которые с трудом выносила). От жары, томительного ожидания и предшествовавшей бессонной ночи у меня сильно болела голова и я чувствовала себя необычайно скверно. Говорить пришлось около часу, меня предупредили, что затягивать доклада, нельзя, так как время было очень тревожное – все время интенсивные артобстрелы и очень часто – нашего района, поэтому во избежание несчастных случаев решено было Конференцию не затягивать. Хотя мой доклад, очень обширный по содержанию, должен был длиться более часу, я по просьбе секретаря Конференции уложила его в 50 минут. Обрисовав всю научную деятельность и направление Ивана Петровича, я в конце постаралась правильно охарактеризовать и истинного проводника его учения в жизнь – его преемника академика Л.А. Орбели. Мне было трудно говорить в эту жару, да еще во время грозы. Пот градом катился с лица, но я, хотя и с большим трудом, но выдержала это испытание. К моему удивлению, доклад прошел хорошо и понравился присутствующим, о чем можно было судить как по заключительному слову Председателя и по отзывам моих прежних товарищей по работе, которые говорили, что это мой лучший доклад, а также потому, что я получила за него благодарность от секретаря Райздравотдела. Кроме того, по окончании заседания ко мне подошла одна журналистка с просьбой дать ей этот доклад для напечатания популярной брошюры, но я в этом ей отказала.

После доклада я чувствовала неимоверную слабость, меня провожал домой профессор Черноруцкий с женой. Я все могу мужественно выносить – и холод и голод, длительные бессонные ночи за работой, но, несмотря на то, что я уроженка Тифлиса (Тбилиси) и часто и подолгу живала на юге – в Крыму и заграницей, – жары, в особенности связанной с духотой, я совсем не выносила, и с моей стороны требовалось большое напряжение сил и воли, чтобы выдержать это испытание. Но силы пришли, так как это делалось во благо нашей любимой родины и в память моего незабываемого Ивана Петровича. Я думала, что после этого мне хоть недельку удастся отдохнуть от своих умственных занятий, но не тут то было – на голову свалились 2 диссертации для отзыва. Одна на получение степени доктора медицинских наук, очень объемистая, но написанная очень небрежно и с малым пониманием учения Ивана Петровича, которое диссертант ставил в основу объяснения явлений, наблюдаемых при шизофрении. Эта диссертация в таком изложении к защите нами не была допущена, хотя экспериментальная часть была удовлетворительная. Даром пришлось потратить столько времени (да еще в жару) на чтение этого обширного тома (600 стр.). Другая же диссертация за это же время представленная на получение степени кандидата медицинских наук – полная противоположность первой. Чтение ее доставило только удовольствие. В этой небольшой (по крайней мере, в пять раз меньше первой) по объему диссертации одной женщины психиатра Н.Г. Г–и было обнаружено полное понимание дела, почему и изложение ее в высшей степени ясное. В ней также явления, наблюдаемые при различных формах шизофрении, объяснялись автором с точки зрения учения Ивана Петровича. Видно, что автор этой диссертации прошел хорошую школу и прекрасное руководство профессора Иванова-Смоленского, ярого пропагандиста и последователя учения Ивана Петровича, его долголетнего сотрудника, всей душой преданного этому делу, но, к сожалению, в некотором отношении больного человека. Покончив с этой диссертацией, я уже решила отдохнуть, но, оказывается, предстоит и третья, а затем и четвертая. Хотя бы отложили их до наступления более прохладные дней!

Сейчас, кроме того, я с головой ушла в нашу политику* и в наши военные дела. Время июль и август очень беспокойно, все время артобстрелы, вокруг нашего дома все дома пострадали, но мы целы. На днях после интенсивного обстрела нашего района ко мне забежал страховой врач с тревогой, узнать, жива ли я, так как вокруг нас много пострадало.** Но, видно, моя миссия еще не кончена, мы пока живы и целы, хотя во многих квартирах выбиты рамы и стекла, парадная дверь вылетела наружу, и во дворе находят много осколков от разорвавшихся снарядов.

Каждый вечер ложишься спать, не раздеваясь, завешивая пледом спинку кровати, чтобы осколки от разбитой остекленной двери, ведущей на балкон, не искалечили бы. Для этой же цели приходится убирать из спальни тяжелые стеклянные вещи – вазы и зеркала. Сколько раз ночью приходится вскакивать от громких залпов дальнобойных орудий поблизости. Вскочишь, спросонья ничего не понимая, покрутишься, покрутишься на одном месте и опять бух в постель – усталость и сон берут свое, моментально заснешь и опять до новых залпов. Некоторые из моих соседей очень тяжело переживали эти обстрелы. Я же сравнительно спокойно к ним относилась. Предчувствие чего-то большого, хорошего, нового, которое должно скоро наступить, парализовало страх. И предчувствие не обмануло: взятие Орла, Белгорода и, наконец, Харькова. А сейчас – сентябрь 1943 года. Жгучая радость! Освобождение Донбасса и капитуляция Италии. Это начало конца! Как хорошо, как радостно на душе у каждого патриота любящего свою родину и страдающего за нее. Как хорошо должен себя чувствовать в это время наш Сталин, своими приказами так радующий и согревающий всех нас, как красное солнышко в пасмурный день. Пусть и в дальнейшем счастье и радость всегда сопутствуют ему во всех его делах, я так горячо от души ему этого желаю! Это так и будет. Я это знаю! Так всегда было и будет, где правда – там и счастье и я глубоко уверена в скорой нашей победе. Пребываю все последнее время благодаря нашим политическим и военным событиям в радостном настроении, я вновь энергично принялась за работу, но она прервалась, так как я заболела гриппом и проболела около 2 недель.

На днях погибла моя сравнительно молодая собака, резко выраженного возбудимого безудержного типа, при этом необычайно агрессивная – гроза в лаборатории как для всех людей, так и для собак. «Пестрый», как звали эту собаку, погибла при явлениях резко и быстро наступающей худобы и кровотечения из мочевого пузыря. Этой собаке специально не наносились нами обычные нервные травмы, которыми мы пользовались для получения различных невротических состояний у всех наших экспериментальных животных. Все предложенные ей до этого времени задачи она легко решала без нарушения своего нервного равновесия. Но вот наступила война, и во время воя сирены, бомбежки и артобстрела эта собака проявляла наиболее резкую своеобразную, более чем все другие собаки, реакцию страха. Во время этих устрашающих моментов военных действий эта огромная собака становилась на задние лапы, передние клала мне (ее экспериментатору) на плечи, а голову свою прятала за мою, кладя ее мне на шею, и в такой позе как бы замирала, оставаясь в таком положении или до конца звучания сирены или обстрела, или до тех пор, пока я от нее не освобождалась, точно она искала защиты у меня. Эта собака, как было уже упомянуто, была грозой для всех. При виде ее все живущие и работающие в лаборатории, как люди, так и животные разбегались во избежание быть искусанными. На меня тоже эта тогда еще совсем молодая собака (работа с ней велась около 7 лет), так же как и на всех, зло смотрела своими большими зелеными, горящими фосфорическим блеском глазами. Но колбаска, которой я ее ежедневно в течение 2 недель, угощала – победила. Пищевое возбуждение взяло верх над всем. И когда в один прекрасный день собака встретила, меня очень дружелюбно, помахивая своим огромным хвостом, без малейшей злобы в глазах, я тогда, погладив ее, открыла ее огромную пасть и, сунув в нее руку, стала сжатой в кулак рукой в ней вертеть (мой обычный прием укрощения строптивых собак). Собака, видимо, ошалев от неожиданности и от моей дерзости в этот день совершенно покорилась мне. С этого дня власть моя над нею стала необычайной, и я могла делать с ней что угодно, без боязни вызвать с ее стороны агрессию. Привязанность ее ко мне росла с каждым днем. Из-за ее необычайной агрессивности, ее, подобно другим собакам даже и не пытались взвешивать, поэтому я сама должна была приводить ее в рабочую комнату и ставить на станок, с большим трудом освобождаясь от ее бурных ласк. Если кто-нибудь заходил ко мне в рабочую комнату во время опыта, где в это время находился на станке «Пестрый», он так яростно и злобно набрасывался на всякого входящего, что разговаривать было невозможно. Обычно посетитель, замахав руками, стремительно убегал во избежание могущей возникнуть катастрофы. Пользуясь своей властью над этой собакой, я однажды попробовала подавить ее ярость к посетителю своими ласками. И действительно, я добилась желанного результата. Стоило только положить свою руку на голову собаке, гладя ее и властно надавливая на нее, прижимая ее к груди и не снимая руки с головы, как она почти сразу успокаивалась, смолкала и уже разговаривать, представлялось возможным, но это происходило при условии не прекращающихся с моей стороны ласк. Стоило только прекратить ласки, как агрессия к посетителю вновь возникала, и зачастую еще в более резкой степени, чем раньше. Во время этих переходов от агрессии к успокоению происходила борьба двух эмоций: резко положительной – на меня, на своего экспериментатора, и резко отрицательной оборонительной агрессивной – на всякого постороннего. Положительная брала верх над отрицательной, она всегда побеждала, но это доставалось с большим трудом, с большой борьбой для этой возбудимой безудержной собаки, ей слишком приходилось напрягать свое более слабое торможение, о чем, с несомненностью, свидетельствовала всегда наступающая вслед за этим успокоением жестокая одышка.

Такое напряжение тормозного процесса, такие «сшибки» обоих процессов раздражительного и тормозного, конечно, нервно травмировало собаку, так как ей слишком трудно было подавлять обычную злобность к посторонним. Кроме вышеописанных устрашающих факторов военных действий, на которые «Пестрый» особенно резко реагировал во время опытов в 1941 году и стал тяжелым невротиком, он, кроме того, с 1942 года содержался не в собачнике, как прочие собаки (каменное здание), а на воздухе под навесом (ввиду его длинной шерсти и теплой зимы), вследствие чего эта собака более интенсивно ощущала на себе все устрашающие моменты военных действий, чем все другие собаки. Так что «Пестрый» и без наших специальных применяемых болезнетворных приемов, хотя и не так продолжительно, как другие, непрерывно подвергался тяжелым нервным травмам. И вот, начиная с июля месяца 1943 года «Пестрый» стал катастрофически худеть, несмотря на, вполне достаточное питание в это время. Он страшно исхудал, и у него появилась кровь в моче. Узнав о болезни собаки, я пришла ее навестить. Должно быть, я на старости лет стала такой сентиментальной, так как и сейчас без чувства большой горечи и слез не могу не вспомнить, как эта огромная, резко исхудавшая собака, по-прежнему рыча на всех (хотя уже не так злобно, как раньше) также, по-прежнему, необычайно нежно ласкалась ко мне, клала голову на грудь и замирала, подавала лапы, виляла хвостом, несмотря на то, что, видимо, она в это время физически очень страдала, так как через несколько дней, погибла. На вскрытии трупа обнаружены явления перитонита (что, несомненно, вызвало резкие боли). Эта привязанность собаки ко мне была необычайна и необычайна моя реакция на ее гибель. И сейчас я не могу не вспомнить о ней без чувства горечи и сожаления. На вскрытии оказался резко измененный мочевой пузырь – сокращенный и бугристый, каким процессом он был поражен – покажет гистологическое исследование, но, судя по нервным травмам, наносимым собаке с 1941 по 1943 годы и ее резкому быстрому исхуданию, по-видимому, должно быть обнаружено злокачественное новообразование. Кроме того, доктором П–ой, вскрывавшей собаку, удалось обнаружить узелки в почках, печени, селезенке, легких. Все органы ею взяты были для микроскопического исследования. С нетерпением жду результатов этих исследований и если окажется рак или саркома, какую радость буду испытывать я, потому что роль ослабленной мозговой коры с подкоркой в результате постоянно наносимых психических травм опять выступает на первый план (как и у предыдущих моих собак) в происхождении злокачественных новообразований. Мозговая кора, объединенная в своей деятельности с вегетативными и эндокринными системами и мозжечком, является центральной станцией, ведущим звеном к развитию патологических процессов в организме и, в частности, злокачественных новообразований.

С большим нетерпением ожидаю результатов исследований. Лично я была уверена, что тяжелые моменты, переживаемые собакой так долго, должны были способствовать развитию у нее злокачественного новообразования. Предположение мое вполне оправдалось, и я получила огромнейшее удовлетворение. Видимо, мы стоим на правильном пути, дело Ивана Петровича двигается вперед. Не даром он всегда говорил, со страстью занимаясь изучением высшей нервной деятельности: «Что человек будет счастлив тогда, когда познает самого себя, [как мы изучаем сложные машины и] (зачеркнуто автором) изучив все функции своего организма и, особенно, мозговой коры; и правильно управляя ими вовремя может предупредить катастрофу и разумной жизнью достигнет здоровья и долголетия». А ведь эти исследования, производимые уже после его смерти у его достойного преемника Л.А. Орбели – льют воду на мельницу Ивана Петровича и приближают нас к физиологически вполне обоснованным выводам насчет первой причины развития многих патологических процессов в организме и в частности злокачественных новообразований. Я счастлива, бесконечно счастлива, что мне удалось положить на это его дело первые штрихи. Мое ожидание вполне оправдалось.

В половине октября 1943 года Ленинградский филиал ВИЭМ на одной из научных конференций, происходящим по пятницам, чествовал профессора В.Г. Гаршина по случаю его 30-ти летней врачебной и педагогической деятельности. На этом заседании перед своим докладом он сообщил мне результат исследований (так меня интересовавших) органов погибшей собаки.

У собаки оказалась саркома мочевого пузыря с метастазами в почках, печени, кишечнике, легких и селезенке. Я так бурно реагировала на радостную для меня весть, что подошедший В.Е. Делов заявил мне, что так обращаться можно только с левой рукой, но никак ни с правой (так как я ее таким образом, выражая свой восторг, могу оторвать). После всех выступающих я с жаром поблагодарила юбиляра, который, несмотря на трудные жизненные условия, физическую его слабость после голодовки, большую загруженность работой, заинтересовавшись моей работой, всегда шел навстречу моим просьбам и своими гистологическими исследованиями органов погибших собак, дополнил и осветил имеющиеся уже у меня интересные данные по этому вопросу. После своего доклада, он, провожая меня домой, в кромешной тьме, зашел ко мне напиться чаю и, как всегда, в задушевной беседе с этим умным, вдумчивым патологоанатомом, касающейся моих работ, а также развивающихся военно-политических событий (мы оба большие оптимисты) очень приятно провели вечер, сидя в только что отремонтированной кухне, куда на осень и зиму я опять, надеюсь, в последний раз переселилась из своих больших комнат. Между прочим, Гаршин очень интересовался моим мужем, он слушал его лекции, читал книги и интересовался, верующий он был, или атеист; какого он происхождения и почему надел рясу. Я удовлетворила его просьбу и рассказала следующее: «Мой муж, еще будучи студентом Духовной академии, говорил мне, что он собственно не знает, какого он происхождения. Говорят, у него дед был беглый, но кто он был – он не знал. Когда в 1905 году он выступал против царского правительства в защиту рабочих и крестьян, какая-то черносотенная газета поместила в газете его портрет, приделав ему большой типичный еврейский нос, этим доказывая его еврейское происхождение. Тогда ведь во всем обвиняли евреев. Но оказалось другое. Когда последняя сестра моего мужа вышла замуж, его мать переселилась к нам жить, но никогда она ничего не говорила ни о своих родителях, а тем более об отце, и всегда очень болезненно реагировала, смотря на моего мужа с большим страхом, когда он высказывал нелестные для Николая Второго эпитеты. Вскоре она умерла от рака в печени. Только после ее смерти из бумаг, которые она всегда тщательно от нас прятала и запирала, мы узнали, кто был дед моего мужа, и откуда в детстве у них было значительное состояние в Нарве и Ямбурге, несколько домов, гостиница, свои лошади, экипажи и т. д. Мой муж в это время учился в Нарве в гимназии. Но когда ему исполнилось 15 лет, отец внезапно умер, и с его смертью исчезло все благосостояние семьи. Покойный пил запоем и играл на бирже.

В один прекрасный день, проиграв все свое большое состояние, он оставил семью почти в нищете. Остался небольшой только домик. Долги были настолько велики, что после его смерти семье пришлось отказаться от наследства. И вот мой муж, не имея возможности платить за свое правоучение, вышел из гимназии и, приехав в Петербург к дяде, поступил в Семинарию только потому, что там учат даром. Начиная с 16 лет, он, как старший, содержал семью из пяти человек. Мать, два брата и две сестры, всем он дал образование и сестер хорошо выдал замуж, зарабатывая деньги уроками. Я с ним познакомилась, когда он давал моим братьям уроки. Мне было 12 лет, и я тогда уже влюбилась в него, а 16 лет уже вышла за него замуж.

На основании найденных после смерти его матери документов мы узнали, что дед моего мужа был польский граф, участвовавший чуть ли не во главе польского восстания, за что и был осужден на смертную казнь. Бежал из тюрьмы и скрывался в лесах около Нарвы, там он женился на ямбургской мещанке и от этого брака произошел отец моего мука. Мать же его была внебрачная дочь знаменитого в свое время нарвского помещика, Бострема и его экономки (она в его склепе и была похоронена). Всю жизнь она тщательно скрывала свое происхождение, она не могла простить отцу, что он не женился на ее матери. Отсюда и это богатство, о котором часто недоумевал мой муж. Бострем все свое состояние завещал этой своей внебрачной дочери. Окончив Духовную академию, мой муж, несмотря на то, что ему предлагали хорошее место в банке, решил надеть рясу для свободы слова, так как, еще, будучи студентом он все время вел беседы с рабочими на бойне, в Маяке и в других местах. Видимо, в нем был революционный дух его деда. Конечно, он был полный атеист, но любил Христа как великого социалиста. «Теперь мне все понятно, – сказал мне Гаршин – «Значит, это было все для свободы слова для широкой аудитории» – и был вполне удовлетворен. Это я так, кстати, между прочим, записала по просьбе Гаршина, теперь же возвращаюсь к прерванному. Работа, задушевные разговоры сблизили нас с Гаршиным, я с удовольствием всегда слушала его умные, интересные речи и всегда рада бываю, когда он иногда, хотя и редко, по дороге завернет ко мне напиться чайку. Мы с ним оказались полными единомышленниками и в науке (сидя в кухне, рассматривали в микроскоп приготовленные им препараты органов моих собак), и в военно-политических делах. Вскоре после его приятного для меня сообщения о результатах исследований моей погибшей собаки мне пришлось испытать еще вторую радость. Прилетел, наконец, из Москвы так долгожданный наш любимый шеф Л.А. Орбели. Прилетел он со своим адъютантом Э.Ш. Айрапетьянцом, его сотрудником по Военно-медицинской академии. Этому Айрапетьянцу и его жене В. Балакшиной я всегда особенно симпатизировала. Встреча была необычайно теплая и радостная для меня. Как самым близким, дорогим людям я им обрадовалась, что и выразилось в сердечных объятиях и поцелуях с обеих сторон. В первый же день, сидя с Леоном Абгаровичем в кухне я переговорила о своих, полученных за последнее время экспериментальных данных, и на все вопросы получила от него вполне удовлетворяющие меня ответы.

Мне было очень приятно и радостно получить одобрение и высокую оценку именно от него, как это бывало, когда моим научным успехам так радовался Иван Петрович и впоследствии одобрял даже за мое настойчивое желание разрабатывать вопросы, которые по первому соображению казались ему нестоящими, а впоследствии даже оказывались весьма стоящими, в чем он всегда открыто признавался. Я только теперь, работая с Л.А. Орбели, хорошо узнав его (я знакома с ним свыше 30 лет), осознала, как глубоко уважаю его и люблю не только за его ум и научные заслуги, но и за его моральный человеческий облик, во всем мне импонирующий. За последние годы 3 человека отвечали всем требованиям, предъявляемым мною к человеку, которого я могу глубоко уважать и радостно преклоняться перед его совершенством – это никогда не забываемый И.П. Павлов, наш любимый И.В. Сталин и Л.А. Орбели.

Я счастлива, что после смерти И.П. Павлова, работам которого я посвятила почти 25 лет, всю свою зрелую сознательную жизнь я, на закате своей жизни, работаю вместе с Л.А. Орбели, в его лабораториях, где меня все удовлетворяет. Все то, что делается им (в бывших павловских лабораториях), представляет стремление охватить намеченные Иваном Петровичем проблемы, во всей широте и полноте использовать его учение как базу для дальнейшего изучения физиологии и патологии высшей нервной деятельности и терапии болезненных состояний, для создания научной биологии в интересах русской советской медицины. Я радуюсь, что своим участием в его работе также буду способствовать достижению цели поставленной перед собой двумя великими физиологами. В лаборатории Физиологического института Академии наук мы все, оставшиеся в Ленинграде, снимались вместе с прилетевшим Леоном Абгаровичем. За время его пребывания в Ленинграде мы часто с ним виделись. Настроение у всех в это время было радостное, приподнятое. За двумя радостями обычно следует третья радость, источником которой за последние три года являлся наш могучий Сталин. Киев наш!

Это ему и нашей доблестной Красной Армии обязаны мы главным образом нашей победой. Это он своими словами и делами вдохновляет нас всех на подвиги, на жертвы. Я хорошо понимаю бойцов, для них теперь все раньше невозможное становится возможным! Какая радость и счастье ждет нас в ближайшем будущем – до победы не долго! Только бы был здоров наш Сталин! Все наши страдания, все наши бытовые невзгоды всецело искупаются теми радостными вестями, которые непрерывным потоком идут с фронта. К одной цели устремлены теперь все наши желания и упования – это к победе. Она скоро придет, я так в этом горячо убеждена, и я жду, жду ее, как и все с нетерпением, и эти ожидания, эта уверенность в победе, подкрепляемые приказами нашего Главнокомандующего, на этом беспокойном фоне бесконечных обстрелов города создают, несмотря ни на что радостное, ликующее настроение!

---

* - Ежедневно прочитываю 2 газеты: ленинградскую и московскую, а также «Британский Союзник», иногда «Большевик».

** - Ступеньки дома, где я живу, обильно были забрызганы кровью.

*** - А.Г. Иванов-Смоленский удостоин в 1941 г. (присуждена в 1942 г.) премии им. И.П. Павлова за оригинальную и ценную монографию «Основные вопросы патофизиологии и терапии шизофрении».