Леон Абгарович, глубоко убежденный в моей полной невиновности, с присущей ему смелостью, открыто выступал в мою защиту и прилагал все усилия, чтобы добиться пересмотра моего дела. В конце концов это ему удалось. В 1940 г. мое дело было пересмотрено, и весной этого же года решением Особого совещания я был освобожден «ввиду отсутствия состава преступления». Я лежал в Магаданском госпитале с крупозной пневмонией, когда мне объявили о моем освобождении, и это не сразу дошло до моего затемненного сознания. Меня перевели из лазарета для заключенных в лазарет для «вольных».

Не могу не вспомнить добром лечивших меня врачей: доктора Миллера и особенно доктора Яхнину, вероятно, вернувшую меня к жизни. Ни сульфаниламидных препаратов, ни пенициллина тогда не было, по крайней мере у нас, и я познал на себе великую целебную силу банок при крупозной пневмонии. От тяжелой крупозной пневмонии, захватившей обе доли левого легкого, я оправился с необыкновенной быстротой, и объясняю это, несомненно, трофическим влиянием симпатической нервной системы в связи с положительными эмоциями, связанными с моим освобождением. Вскоре выписали из лазарета. Но возвращаться на «Большую землю» я не мог, так как навигация еще не началась. Начальство Дальстроя знало, что я биохимик и доктор наук. Мне предложили работать в Магадане, заведовать лабораторией при городской поликлинике. В лаборатории было три отделения — клиническое, биохимическое и микробиологическое (бактериологическое). Так как я последнего дела не знал, а заведующая, которую я должен был сменить, была микробиологом, я упросил оставить ее руководить отделением микробиологии. Дело у меня пошло успешно, увеличилась пропускная способность лаборатории, она обслуживала гражданское население Магадана и гарнизон. Я делал анализы крови, зондирование желудочно-кишечного тракта и т. д. Больные у меня отлично глотали толстые зонды. К сожалению, моя работа понравилась начальнику здравотдела Дальстроя. Когда растаяли льды, началась навигация и в бухту Нагаево пришел первый пароход, мне не хотели давать пропуск на выезд, предлагали работать у них, обещали создать наилучшие условия для работы, гарантировали дать хорошую работу и жене. С большим трудом я добился в результате многих переговоров с начальством пропуска на «Большую землю», обещая, если не устроюсь там, вернуться в Магадан.

Отплыл я на одном из самых крупных наших судов, старике «Трансбалте», на котором в давние времена, когда он стоял в Ленинграде у набережной Васильевского острова, я служил в лазарете. Мы плыли по спокойному весеннему Охотскому морю, озаренному солнцем, проходили мимо покрытых снегом пиков на островах в проливе Лаперуза. Я вспоминал штормовую страшную ночь в этом море в декабре 1939 г., когда мы плыли в Магадан.

В Москве меня встретила жена. Леон Абгарович Орбели тоже был как раз в Москве. Встреча была сердечной и трогательной. Хотя меня освободили за отсутствием состава преступления, мне было не разрешено жить в Москве, Ленинграде и Киеве. Это меня, естественно, не устраивало, и я на другой день как был в своем лагерном облачении направился в Главное управление внутренних дел, на Лубянку, и просил, чтобы меня принял кто-нибудь из начальства. Скоро меня вызвали к полковнику госбезопасности, которому я рассказал всю свою эпопею. Я просил — или снять с меня все ограничения, или, если я в чем-нибудь виновен, вернуть на Колыму в лагерь. Полковник молча, не перебивая, меня выслушал, дал бумагу, предложил все изложить письменно и подать на имя наркома Госбезопасности, что я и сделал. Закончилась эта история следующим образом. Однажды, кажется в 1943 г., когда я вместе с Институтом физиологии имени И.П. Павлова был в эвакуации в Казани, мне на квартиру приносят повестку явиться к начальнику такого-то отделения милиции. Всегда повестки этого рода вызывают невольные чувства ожидания очередной неприятности, особенно в моем положении. Делать нечего, пришел, но лицо начальника отделения было приветливым. Он спросил мой паспорт, проверил его и разорвал пополам. «Нечего вам носить паспорт с «минусами», да еще выданный лагерем УСВИТЛа (Управление северо-восточных исправительно-трудовых лагерей). Новым постановлением Особого совещания от такого-то числа — запомните это число — с вас снимают все ограничения, вы полноправный гражданин. Я сейчас выправлю вам новый паспорт, выданный отделением милиции города Казани». Я спросил, не даст ли он какого-нибудь документа о снятии ограничений. Ответ был: «Ничего не надо. Если же будут спрашивать официальные лица, отвечайте — Постановление Особого совещания от такого-то числа такого-то года. И в анкетах на вопрос — подвергался ли репрессиям, пишите — не подвергался».

Я ушел от него с радостным чувством облегчения. Я могу возвращаться в Ленинград вместе со всем нашим коллективом, могу вернуться в родной город.

Я поселился в Луге, поступил на работу в Городскую поликлинику, в лабораторию, и занялся литературной работой. Жена привозила мне книги и журналы. Я писал обзорные статьи и статьи по оставшимся неопубликованным своим работам. В тот период была написана и напечатана обзорная статья «Особенности физиологии ныряющих животных», которая была первым трудом в этой области на русском языке Л.А. Орбели узнал, что Академия наук предполагала открыть физиологическую лабораторию на Эльбрусе, на «Приюте одиннадцати» (высота 4200 м), в имеющемся там здании. Нужен штат из двух человек с пребыванием на Эльбрусе два года. Эта работа была как раз по мне. Я понимал значение стационарных исследований в деле изучения процесса акклиматизации к влиянию высокогорных условий, эпизодические наезды, как почти во всех высокогорных экспедициях, не могли решить проблему. Литературу по высокогорной физиологии я знал довольно хорошо и давно ею интересовался, как своего рода антиподом к физиологии глубоководной — влияние повышенного и пониженного барометрического давления, гипербарии и гипобарии.

Напарник, который меня вполне устраивал, нашелся быстро — только что окончивший Московский университет молодой физиолог, ученик X.С. Коштоянца — Тигран Мелькумович Турпаев. Имя мне тогда ничего не говорило, но впечатление, которое он на меня произвел, было самое благоприятное. С Турпаевым, теперь членом-корреспондентом АН СССР, директором Института биологии развития им. Н.К. Кольцова, мы связаны долгой и тесной дружбой. Стали вместе продумывать тематику работы, готовили заявки на оборудование и ждали разрешения выехать на Эльбрус. Но проект создания постоянно действующей физиологической лаборатории на Эльбрусе почему-то не реализовался.

После этого Л.А. Орбели командировал меня с женой (она была сотрудницей Института физиологии им. Павлова) на Карадагскую биологическую станцию, на которой я работал раньше и которую очень любил. Эта командировка состоялась, и мы приступили к работе по изучению фермента угольной ангидразы (или карбоангидразы) в крови и тканях разных беспозвоночных. Фермент этот, открытый недавно в эритроцитах крови Мельдрумом и Рафтоном ( Meldram and Roughton ), меня интересовал давно, что естественно, так как эволюционная биохимия крови — одна из моих излюбленных проблем. Этот цинкосодержащий фермент очень интересен. Он содержится почти во всех тканях и выполняет самые разнообразные функции, в которых участвует обмен СО₂. В крови он связан с дыханием, в желудке с образованием соляной кислоты, в почках с выделением кислой мочи. У птиц — с образованием скорлупы птичьих яиц, есть он и в нервной системе.

Карбоангидраза фермент интересный и с общетеоретической точки зрения. Он хороший пример того, что в природе обычно ничего не делается просто так. Даже такие простейшие реакции, как Н₂О+СО₂ -› Н₂СО₃ и Н₂СО₃ -› СО₂ +Н₂О, идущие и сами по себе в направлении, зависящем от концентрационных отношений, в живых организмах осуществляются при участии очень активного, сложного, цинксодержащего катализатора, фермента карбоангидразы. Изучению этого фермента и специально в эволюционном аспекте, я посвятил несколько лет своей жизни и даже написал книгу, которую так, к сожалению, и не опубликовал.

На Карадагской станции мы планировали и изучение карбоангидразы у морских организмов. Но тут наступил июнь 1941 г. Грянула война, и по распоряжению пограничных властей был запрещен выход в море. Это значило, что нельзя было добывать морских животных. Мы обратились к изучению карбоангидразы у насекомых, благо их было тут предостаточно — крупные кузнечики, саранча и др. Меня этот вопрос занимал давно, так как у насекомых транспорт газов в организме совершается не кровью (гемолимфой): газы О₂ и СО₂ переносятся как газовая фаза по системе тончайших трубочек — трахей, доходящих до отдельных клеток. Есть ли у них карбоангидраза, и если есть, что она там делает? До сих пор у всех исследованных животных мы находили карбоангидразу в крови.

Первые результаты наших исследований оказались очень ин­тересными. Оказалось, что гемолимфа исследованных нами видов насекомых не содержит карбоангидразы, гемолимфа не ускоряет ни реакции гидратации СО₂ , ни дегидратации Н₂СО₃. Мало того, гемолимфа содержит какое-то вещество, которое тормозит неферментативный процесс гидратации и дегидратации, какой-то специфический ингибитор этих простейших химических реакций. Мы установили, что этот ингибитор термостабилен, что это не белок, что он содержит азот. Биологический смысл наличия такого вещества, тормозящего связывание СО₂ водой у насекомых, казался мне очень понятным. СО₂ образуется в тканях и выводится или по трахеям или даже прямой диффузией через покровы тела насекомого, выводится как газ. Всякое связывание углекислого газа водой, пусть даже некатализируемое, должно затруднять выведение СО₂ — для этого и служит ингибитор. А газообмен у насекомых весьма интенсивный, особенно при мышечной деятельности и высокой температуре.

Мы послали один вариант статьи в «Доклады Академии наук», а другой, более развернутый, в котором сравнивали обмен СО₂ у ракообразных и насекомых (и те, и другие входят в тип членистоногих) — в «Известия Академии наук СССР». Война несколько задержала их опубликование, но обе они были все-таки напечатаны в трудном 1942 году. Каково же было наше удивление, когда сразу после войны, просматривая английский журнал « Nature », в статье, посвященной достижениям советской биологии за время войны, среди немногих рецензированных работ, нашел и нашу статью об ингибиторе связывания СО₂ в гемолимфе насекомых, подтвержденную англичанами. (В 1979 г. в Киеве, в Институте зоологии АН УССР биохимик И.П. Генсицкий подтвердил наши результаты на других видах насекомых и выяснил, что этот специфический ингибитор является путресцином. Путресцин образуется при гнилостном бактериальном разложении белковых соединений, но у насекомых синтезируется в организме и играет важную биологическую роль.)