Шел 1936 год. В феврале заболел пневмонией И.П. Павлов, и вскоре его не стало. Смерть Павлова была огромной утратой для отечественной и мировой физиологии. Умер великий ученый, слава русской и советской науки, глава крупнейшей физиологической школы...

В последние годы работы школы Павлова базировались в трех учреждениях — Институте высшей нервной деятельности Академии наук СССР (бывший Физиологический институт), Биологической станции в Колтушах, прозванной «столицей условных рефлексов», и в Физиологическом отделе Института экспериментальной медицины.

Павлова провожал на кладбище весь Ленинград. Таких похорон, такого огромного числа провожающих никто не помнил. Я, правда, на похоронах Ивана Петровича Павлова не был, так как Л.А. Орбели оставил меня как своего заместителя в Москве.

Вставали сложные научно-организационные проблемы. Президиум АН СССР принял решение назначить Л.А. Орбели директором института, которым руководил И.П. Павлов, и влить в него ЛАФИЖ. Новый объединенный институт — Физиологический институт им. И.П. Павлова АН СССР — стал крупнейшим физиологическим центром нашей страны. Решение поставить во главе этого института самого выдающегося из учеников Павлова было, конечно, наиболее правильным. В Институте продолжали работать и прежние сотрудники И.П. Павлова, влились и новые из ЛАФИЖа и других лабораторий Орбели, руководимая мной лаборатория в этом Институте стала называться Лабораторией сравнительной физиологии и биохимии.

Дирекция ВИЭМа приняла решение передать руководство, Колтушским институтом также Л.А. Орбели. В этот Институт влились сотрудники Отдела эволюционной физиологии ВИЭМа. Теперь Колтушский институт, очень расширивший свою тематику, стал называться Институтом эволюционной физиологии и патологии центральной нервной системы. Находился он по-прежнему в системе ВИЭМа, т. е. подчинялся Наркомату здравоохранения СССР. Многие из учеников Л.А. Орбели, в том числе и я, оказались совместителями, работая одновременно в этих двух институтах (мои сотрудники также распределялись между этими двумя институтами). Моя ВИЭМовская лаборатория тоже переехала в Колтуши. Началось устройство на новых местах.

Я был очень обременен административными обязанностями: являлся заместителем директора Физиологического института им. Павлова (вместе с А.В. Тонких), заместителем председателя Комиссии по подводной физиологии, которая в этот период проводила серьезные, не лишенные риска, испытания на Черном море. Мне приходилось заменять Л.А. Орбели во время его нередких отъездов в Москву. Это последнее приводило нередко к столкновениям с некоторыми сотрудниками. Хотя Л.А. Орбели, как правило, одобрял мои действия (я старался действовать так, как по моему мнению, поступил бы в данной ситуации сам Леон Абгарович), но недовольные все-таки были.

Шел 1937 год. Находились люди, которые пользовались особенностью того времени для сведения личных счетов. Не избежал этого и я. В апреле 1937 г. я был арестован и осужден на 5 лет постановлением Особого совещания и отправлен на Колыму.

Не буду описывать своей лагерной жизни ни во Владивостоке, на пересыльном пункте «2-я Речка» (где скапливались все этапы, направляемые на Колыму), ни на самой Колыме. «2-й Речкой» назывался лагерь, где ожидали погрузки на пароход, иногда по году и более. В нем бывало по многу тысяч заключенных. Там же происходила сортировка: более слабых и больных отправляли на запад, в Сибирь, в Мариинские трудовые лагеря; большинство же, трудоспособные, шли в распоряжение Усвитла (Управления северо-восточных исправительных трудовых лагерей), т. е. на Колыму. Прежде чем попасть на Колыму, я долго прожил на «2-й Речке». Затем была Колыма. Много было, конечно, увидено и пережито. Я расскажу только о морском переходе из Владивостока в бухту Нагаево — морские ворота Колымы, в конце декабря 1939 г. на пароходе «Дальстрой» — большом судне, водоизмещением около 7 тыс. т, одном из принадлежавших Дальстрою судов. Дальстрой, «хозяин» Колымы, организация, ведающая освоением и эксплуатацией всего края. Обеспечение Дальстроя рабочей силой было делом Усвитла.

Длинная колонна заключенных «с вещами», т. е. с рюкзаками, или чемоданами, прошла от «2-й Речки» до мыса Чуркин в Золотом Роге — причала Дальстроя, где был ошвартован наш «Дальстрой». На судно погрузили несколько тысяч заключенных, которых разместили в четырех трюмах. В трюмах нары были сколочены в четыре этажа, сколочены не профессионально, просто на гвоздях, чего нельзя делать на кораблях.

На Колыму направлялась и группа заключенных врачей, для которых было отведено особое помещение на верхней палубе, чтобы при необходимости их было легче вызывать. Заключенным не разрешалось выходить из трюмов на палубу («параши» стояли в трюмах), но врача охранники иногда вызывали для оказания медицинской помощи в тот или другой трюм. Старшим в группе врачей был назначен доктор Чистяков, пожилой спокойный человек, в прошлом один из начальников медицинской службы войск НКВД; я тоже входил в эту группу и был, между прочим, единственным знакомым с морем человеком.

Ночью, когда отвалили от причала, стояла еще хорошая зимняя погода. На другой день прошли проливом Лаперуза и вышли в Охотское море. В Охотском море ветер стал крепчать, и к ночи разыгрался шторм. «Дальстрой» здорово валяло, и большинство заключенных в душных, вонючих трюмах укачало. Укачало и всех врачей, они лежали вповалку, включая и доктора Чистякова; на ногах оставался я один.

Ночью прибегает вахтенный матрос и срочно вызывает врача в 1 трюм, самый носовой. Бегу туда. На палубе ревет штормовой ветер, захлестывают волны. В трюме действительно случилась беда — обрушились нары. От качки доски, скрепленные только гвоздями, расшатались, и под грузом людей нары обрушились, придавив лежащих внизу.

С помощью менее укачивавшихся заключенных разобрали свалившиеся нары, вытащили придавленных людей, стали оказывать помощь пострадавшим. Из врачей был я один, но мне помогали «добровольцы». Делали перевязки, уколы, благо в санитарной сумке кое-что нашлось. Отдельно складывали погибших, которых после выносили наверх. На другой день плотники сколотили вынесенный за борт желоб, по которому трупы спускались в море, к ногам привязывали какую-нибудь железяку. Установить личность погибших было не просто и не всегда удавалось.

Вся работа в трюме делалась при сильной качке. Так как никто из врачей не мог мне помогать, то приходилось не раз вылезать на палубу и, держась за протянутый леер, добираться до нашего помещения за каким-нибудь медикаментом, бинтами, нашатырным спиртом и т. п.

Потом обрушились нары в другом трюме, и повторилась та же история. В двух трюмах на наше счастье, нары «выстояли».

Но я хотел рассказать о другом. Пробираясь по качающейся палубе в темной ночи, обдаваемый то и дело ворвавшейся волной, я не мог не заметить, что ветер, сильный штормовой ветер, ударял то прямо по носу, то гнал судно с кормы, то врывался с правого, то с левого борта. Я понял, что судно идет не каким-либо курсом, а кружится. Я спросил пробегавшего матроса, чего мы кружимся? Он на ходу буркнул (им не велено было общаться с заключенными): «Ищем „Индигирку", радист принял SOS с „Индигирки", она где-то здесь в Охотском море; мы ее ищем для оказания помощи». Наш «Дальстрой» ничего найти не смог.

Бесконечная кошмарная штормовая ночь, наконец, кончилась. Наступил серый зимний рассвет. Море еще было бурное, но мы шли уже своим курсом, ветер бил в правую скулу.

Позднее, уже придя в бухту Нагаево, мы узнали, что пароход «Индигирка», шедший из бухты Нагаево во Владивосток с окончившими службу солдатами и отбывшими срок заключенными, попал в шторм и погиб, успев только дать « SOS ». С «Индигирки» не спасся никто. Это были последние рейсы 1933 г., навигация кончилась.

Спустя годы, нас навестил в Ленинграде доктор Чистяков, очень постаревший. Сидя за чаем, мы вспоминали наше зимнее плавание в бухту Нагаево.

В бухте Нагаево нас выгрузили с «Дальстроя» и мы пошли, «походным порядком», в недалекий г. Магадан, столицу Колымы. Началась моя колымская жизнь. Я попал на прииск Тоскан, километрах в четырехстах от Магадана, где находился до 1940 г., работая на общих работах. Ранней весной 1940 г. меня почему-то перевели в Магадан для работы в госпитале, но вскоре я свалился с тяжелым крупозным воспалением легких.